УМ ПОЛКОВОДЦА
ВЕСТНИК АКАДЕМИИ ВОЕННЫХ НАУК
№ 1(22)/2008
КНИЖНЫЙ МИР
Б.М.ТЕПЛОВ,
психолог, действительный член Академии
педагогических наук РСФСР
УМ ПОЛКОВОДЦА
(Опыт психологического исследования мышления полководца по военно-историческим материалам1)
8
Составление планов войны в целом, отдельных операций, каждого предстоящего сражения - важнейшая слагаемая в работе полководцев и их штабов. Но военное планирование - это планирование особого рода. Здесь с чрезвычайной яркостью выступают те исключительные трудности, с которыми связана интеллектуальная работа военачальника.
«Происходящее (на войне) взаимодействие по самой своей природе противится всякой плановости», - писал Клаузевиц (14, т. I, стр. 109). И как бы в подтверждение этой мысли Наполеон говорит о себе, что он «никогда не имел плана операции» (цит. по 43, стр. 38). Однако это говорит тот самый Наполеон, который постоянно подчеркивал, что всякая война должна быть «методической» (39, стр. 393 и 49, стр. 19). Но можно ли вести войну «методически», обходясь без планов?
На самом деле работа полководца является постоянным и непрерывным планированием, хотя «природа войны» столь же постоянно и непрерывно противится этому планированию. Только полководец, который в этой борьбе сумеет победить «природу войны», может рассчитывать и на победу над противником.
Прежде всего военное планирование требует от полководца большого воздержания. Он должен воздерживаться от того, чтобы планировать слишком подробно, должен воздерживаться от того, чтобы планировать слишком далеко вперед, должен, наконец, воздерживаться от преждевременного планирования или, точнее, от преждевременного принятия планов. Одна причина лежит в основе этих требований: обстановка на войне непрерывно меняется и никакой план не может предусмотреть всех этих изменений.
Но отсюда, конечно, нельзя сделать вывод, что чем менее подробен план, там он лучше. Если бы дело обстояло так, то задача полководца была бы очень проста. На самом деле идеальный план определяет все, что только можно определить, и чем больше он определяет, тем он, говоря принципиально, лучше. Но если план определяет то, что в данных условиях нельзя ответственно предвидеть, то он может оказаться не только плохим, но даже вредным планом. Сочинение очень подробного плана вещь желательная, но рискованная. И полководец должен уметь решить, когда он может пойти на этот риск, помня справедливое замечание Клаузевица: «Лучше оставлять что-нибудь неопределенным..., чем определять его, не считаясь с обстоятельствами, которые обнаружатся впоследствии» (14, т. II, § 536).
Знаменитый пример слишком подробного плана - вейротеровский план сражения при Аустерлице. «Диспозиция, составленная Вейротером в Аустерлицком сражении, пишет Л.Н. Толстой, - была образцом совершенства в сочинениях такого рода, но ее все-таки осудили за ее совершенство, за слишком большую подробность» (41, т. III, ч. 2, гл. XVIII). Но беда не в том, что ее осудили люди, а в том, что ее осудила сама жизнь, что она не выдержала проверки практикой. И осуждена она была не за самый факт ее подробности, а за то, что автор сделал ее подробнее, чем имел к тому основания. Суворовская диспозиция к штурму Измаила была еще подробнее; в ней «указано было все существенное, начиная от состава колонн и кончая числом фашин и длиной лестниц; определено число стрелков при колонне, их место и назначение, так же как и рабочих; назначены частные и общие резервы, их места и условия употребления; преподаны правила осторожности внутри крепости; с точностью указаны направления колонн, предел их распространения по крепостной ограде и проч.» (33, т. I, стр. 397). И эта чрезвычайно подробная диспозиция блестяще выдержала испытание. Трагедия Вейротера заключалась, во-первых, в том, что он плохо предвидел, а во-вторых, - и это, пожалуй, особенно важно, - в том, что свое планирование не соотносил со своими возможностями предвидения.
Те же возражения, которые делаются против слишком подробных планов, заглядывающих слишком далеко вперед. Это относится и к тактике, и к стратегии.
«Лишь начало боя может быть действительно полностью установлено планом: течение его требует новых, вытекающих из обстановки указаний и приказов, т. е. вождения» (Клаузевиц, 14, т. II, §511).
Невозможно «сколько-нибудь уверенно наметить план операций, идущий дальше первого сражения» (Фош, 43, стр. 37).
«Я никогда не верил в возможность плана, имеющего претензию заранее установить длинную цепь событий» (Наполеон, 53, т. IV, стр. 45-46).
Когда к Суворову в бытность его в Вене приехали четыре члена гофкригсрата с изготовленным планом кампании до р. Адды, прося Суворова именем императора исправить или изменить проект в чем он признает нужным, Суворов зачеркнул крестом записку и написал снизу, что начнет кампанию переходом через Адду, а кончит, «где богу будет угодно» (34, стр. 519).
По этому вопросу нужно сказать то же самое, что было сказано о детальности плана. План, смотрящий далеко вперед, в идеале лучше, чем план малого временного охвата, но лучшим он будет только в том случае, если он останется реальным планом. И хороший военачальник должен обладать чувством реальности, которое подскажет ему, до каких пор следует планировать и где воздержаться.
Чрезвычайно поучительно познакомиться ближе с манерой планирования Наполеона, который более, чем кто-либо требовал «методичности» в работе полководца и сам принадлежал к полководцам «рационалистического» склада.
Тарле так характеризует наполеоновскую манеру планирования: «Наполеон обыкновенно не вырабатывал заранее детальных планов кампании. Он намечал лишь основные «объективы», главные конкретные цели, хронологическую (приблизительную, конечно) последовательность, которую должно при этом соблюдать, пути, которыми придется двигаться. Военная забота охватывала и поглощала его целиком лишь в самом походе, когда ежедневно, а иногда и ежечасно он менял свои диспозиции, сообразуясь не только со своими намеченными целями, но и с обстановкой, в частности, с непрерывно поступающими известиями о движениях врага (39, стр. 90).
Что давало Наполеону возможность обходиться без предварительной разработки детальных планов?
Во-первых, его умение с феноменальной легкостью сочинять планы. Сила воображения, комбинаторные способности, наконец, просто творческая энергия были в нем исключительно велики. И, кроме того, он непрерывным упражнением развил в себе эти черты до уровня величайшего мастерства. Еще на заре своей военной карьеры, в бытность начальником артиллерии итальянской армии, он по собственному почину стал своего рода «делателем планов» (faiseur de plans) при народных представителях (59, т. I, стр. 33). Отказ от предварительной разработки планов вытекал у Наполеона в первую очередь из его гениальной способности сочинять планы: нет надобности разрабатывать план заранее, если он может быть создан в последнюю минуту, когда обстановка станет яснее.
Во-вторых, не совсем точно будет сказать, что Наполеон, предпринимая операцию или даже готовясь к ней, вовсе не имел сколько-нибудь подробного плана. Он не имел одного плана, но зато он имел несколько возможных планов. И момент «создания плана» нередко бывал, в сущности, только моментом выбора наилучшего из видевшихся ему возможных планов. «Исход сражения, сказал он однажды, - есть результат одного мгновения, одной мысли; подходишь с разнообразными комбинациями, вмешиваешься в дело, дерешься некоторое время, затем представляется решающий момент, вспыхивает некая духовная искра и самый маленький резерв решает дело» (51, зап. 4-5/ХII 1815 г.). Вот в том-то и дело, что он подходил без «принятого плана», но с «разнообразными комбинациями». Не менее поучителен с этой точки зрения другой его совет, который мне уже приходилось цитировать: «Полководец должен каждый день спрашивать себя: если неприятельская армия покажется у меня с фронта, справа или слева, что я должен буду делать?» (29, стр. 274). У полководца, который послушается этого совета, будут в запасе если не планы, то наброски планов на все экстренные случаи.
В-третьих, Наполеон тратил массу энергии и времени на собирание тех конкретных данных, которые должны служить материалом при выработке плана. Он стремился иметь исчерпывающее знание неприятельской армии и той страны, в которой ему предстояло вести войну, давать сражение. Эта черта отличала его еще в молодости. При осаде Тулона все начальники подразделений говорили обычно в затруднительных случаях (вылазках противника и пр.): «Бегите к начальнику артиллерии, спросите его что делать; он лучше всех знает местность» (51, зап. 1-6/IX 1815 г.). Когда в следующем году он был назначен начальником артиллерии итальянской армии, он начал с изучения занимаемой армией позиции и боев, которые она вела с 1792 года. (29, стр. 23-24). Таким же он оставался и во всех лучших своих кампаниях. Поэтому едва ли прав Левицкий, когда пишет: «Не всегда Наполеон тщательно готовился к войне или к предстоящей операции. Он вступал в бой, не имея иногда определенного плана, и только после завязки, выяснив обстановку, принимал окончательное решение» (18, стр. 33). Из того, что Наполеон «вступал в бой, не имея определенного плана», никак не следует, что он «не готовился тщательно к войне». Как раз наоборот. Он потому и имел право и возможность откладывать принятие окончательного плана, что подготовка его была чрезвычайно тщательной.
Итак, Наполеон потому мог приступать к действиям, не имея еще окончательного плана, что он в величайшей степени обладал всеми данными для молниеносного создания этого плана в нужный момент: богатством всех тех сведений об обстановке, которые можно получить заранее, изобилием предварительных набросков самых разнообразных вариантов плана и, наконец, высоким мастерством выработки планов. Благодаря этому, он получал очень ценные преимущества перед большинством своих противников, которые заранее связывали себя определенным планом действия.
С этой точки зрения наиболее, может быть, поучительна Регенсбургская операция 1809 г. с ее замечательными маневрами у Абенсберга и Экмюля, которую Энгельс назвал «гениальнейшим из всех наполеоновских маневров» (48, т. II, стр. 20) и сам полководец считал «своим лучшим маневром» (51, зап. 12/VII 1816 г.). «План Наполеона, - пишет Левицкий, - намечал сосредоточение армии на Верхнем Дунае до р. Лех. Дальнейшие действия Наполеон ставил в зависимость от обстановки» (18,стр. 143). Очень интересно сравнивать поведение маршала Бертье, на котором лежало главное командование впредь до прибытия Наполеона к армии, с поведением Наполеона после прибытия в Штутгарт. Бертье мучительно старается принять какой-либо план действия, начинает разного рода передвижения и маневры. Наполеон немедленно прекращает всю эту суету и, как хищник перед прыжком, замирает в ожидании момента, когда он получит достаточные данные о намерениях и действиях противника; только тогда он составляет план и немедленно приступает к его выполнению (51, зап. 12/VII 1816 г.). Не менее интересно сравнивать такое поведение Наполеона с поведением его противника в этой операции, эрцгерцога Карла, с самого начала связывающего себя детально разработанными планами, которые он, впрочем, вынужден многократно менять под влиянием разноречивых сведений о противнике (18, стр. 144). Какова бы ни была гибкость ума и воли полководца, как бы ни был он способен к быстрому изменению своих планов, все же однажды принятый план связывает. И чем позже свяжет себя полководец определенным планом, тем - при прочих равных условиях -свободнее и целесообразнее могут быть его действия.
Но, конечно, главная трудность не в самом воздержании от преждевременного принятия плана (хотя и это не всегда легко), а в такой подготовке себя, которая позволяет принимать план в последний момент. И полководец должен с полной ясностью отдавать себе отчет в своих возможностях в этом отношении. Преждевременно связывать себя планом - плохо, но еще гораздо хуже - опоздать с принятием плана.
План на войне не может быть чем-то неизменным, застывшим, мертвым. Он должен быть в некотором смысле подобен живому организму, каждое мгновенье меняющемуся, обновляющемуся и именно благодаря этому сохраняющему свою жизнеспособность. Мало того, полководец должен быть готов к тому, чтобы не только частично видоизменять, дополнять, обновлять свои планы, но и радикально изменять их, не останавливаясь, когда это нужно, перед заменой принятого однажды плана прямо противоположным.
По отношению к своим планам полководец должен проявлять величайшую гибкость и свободу ума, никогда не допускать, чтобы его ум был связан и скован его собственными планами.
И лучшие полководцы, действительно, всегда считались с этим.
Суворов, например, «лучше всякого другого понимал, что прекрасно составленные планы кампании могут оказаться исполнимыми только частью, а иногда должны совершенно изменяться потому, что им будет противодействовать неприятель, которого силы и способы с верностью определить нельзя и который имеет свои собственные намерения и цели. Суворов всегда принимал в соображения случай на войне» (34, стр. 520).
Наполеон, по той характеристике, которую он дал самому себе в своей «Итальянской кампании», «не останавливался на раз принятом плане, а всегда маневрировал в соответствии с обстановкой» (29, стр.97). Эту черту высоко ценил в Наполеоне Энгельс. «Когда Наполеон, - писал он, - считал какое-нибудь свое предприятие нерациональным (как. например, у Асперна), он вместо того, чтобы настаивать на нем, умел сейчас же найти какой-нибудь новый ход, незаметно перебросить войска к новому пункту нападения и часто, при помощи блестящего удачного маневра, выставить частичное поражение, как необходимый шаг к окончательной победе. Только в дни своего падения, когда он потерял после 1812 г. веру в самого себя, энергия его воли превратилась в ослепленное упрямство, заставляющее его удерживать позиции (как у Лейпцига), которые отвергались его собственным суждением как стратега» (48,т.2, стр. 241).
В лучших кампаниях Наполеона можно найти целый ряд примеров полного изменения плана в результате обстоятельств, радикально меняющих обстановку. В описанной выше операции при наступлении Альвинци в Италию (ноябрь 1796 г.) Наполеон сначала идет с главными силами на встречу Альвинци, чтобы разбить его раньше, чем тот сможет соединиться с колонной Давидовича, но внезапно, после успешного сражения на Бренте, он в два часа ночи получает известие, что Вобуа, прикрывающий Давидовичу путь, отступил со своей дивизией из Тироля. «Колебаться было нельзя, - пишет Наполеон в своем описании этой кампании. - Необходимо было спешить к Вероне, откинув первоначальное предположение и всякую мысль о диверсии». Немедленно составляется новый план действий, и французская армия в ту же ночь отступает через Виченцу (29, стр. 110-111).
Август 1805 г. «Великая армия» сосредоточена в Булонском лагере. Заканчивается многолетняя подготовка к десанту в Англию. В это время приходит известие о том, что французский флот блокирован англичанами. «Наполеон был потрясен при получении этого сообщения. Он посоветовался еще с адмиралом Декре, морским министром, чтобы узнать, не может ли он попытаться с одной эскадрой, но понял, что здесь делать больше нечего. И с той стремительностью, которая являлась одной из самых замечательных черт его характера, он отдает приказание двинуть всю армию, «великую армию», на Австрию, которая только что начала враждебные действия» (59, т. I, стр. 117). По воспоминаниям графа де Сюгера, адъютанта Наполеона, последний получил решающее сообщение о положении флота 13 августа, в 4 часа утра. Он вызвал Дарю и около часу предавался бурному изъявлению своего гнева. «Затем, внезапно остановившись и указывая на заваленное бумагами бюро, он сказал Дарю: «Садитесь сюда, пишите!» И тут же, без всякого перехода, без видимых размышлений, своей обычной сжатой, лаконичной и повелительной манерой продиктовал ему, не колеблясь, план Ульмской кампании вплоть до взятия Вены» (57, стр. 158-159).
На войне надо уметь отказываться, когда это необходимо, от своих планов и заменять их новыми. Это требование было очень ярко сформулировано Лениным, писавшим: «Если бы армия, убедившись, что она не способна взять крепость штурмом, сказала бы, что она не согласна сняться со старых позиций, не займет новых, не перейдет к новым приемам решения задач, - про такую армию сказали бы: тот, кто научился наступать и не научился при известных тяжелых условиях, применяясь к ним, отступать, тот войны не окончит победоносно» (20, стр.74).
Итак, хороший полководец в минимальной степени связан своими собственными планами. Он всегда может изменить их, если сочтет это необходимым.
Но с другой стороны, хороший полководец вовсе не характеризуется легкой податливостью к тем воздействиям, которые толкают на изменение однажды принятого плана. Как раз наоборот. Большая впечатлительность к такого рода воздействиям всегда будет вредить действиям военачальника. Тот, кто будет легко поддаваться этим воздействиям, не доведет до конца ни одного их своих решений. Поэтому необходимо твердое отстаивание принятых решений до тех пор, пока против них не появится самых решительных доводов.
В этом смысле надо понимать и требование Наполеона: «Первое качество главнокомандующего: иметь холодную голову, которая верно отражает предметы, не воспламеняется никогда и не дает ослепить себя и расстроить добрыми или худыми известиями» (28, стр. 251-252).
Бывали случаи, когда и великие полководцы обнаруживали в определенных обстоятельствах недостаточно «холодную голову» и оказывались чрезмерно впечатлительными к воздействиям момента. Очень известный пример - начало итальянской кампании 1799 г., когда Суворов отчасти и в результате слабо поставленной разведки, а отчасти и в результате нарочно распускавшихся Моро ложных слухов и специально производимых ложных движений обнаружил такого рода чрезмерную впечатлительность и был вынужден непрерывно менять свои планы. Это дало повод Моро высказать впоследствии такой отзыв о Суворове: «Слабая сторона этого полководца, которого, впрочем, я ставлю наряду с Наполеоном, заключалась в том, что он излишне тревожился при каждом нарочно производимом мною ложном движении» (32,стр. 320). Моро ошибался, думая, что отмечает в этих словах некоторую постоянную черту, отличавшую Суворова. Величайший из русских полководцев прошлого в течение своей длинной военной карьеры показывал всегда такую твердость и упорство в проведении принятых им решений, равных которым не много можно найти на страницах военной истории.
Твердость, стойкость, упорство полководца по отношению к своим планам может проявляться весьма различно.
Это может быть в буквальном смысле упорство в отстаивании своего плана, отстаивании перед вышестоящими инстанциями, перед мнением армии или отдельных кругов ее, упорство в преодолении разного рода организационных и материальных препятствий, стоящих на пути его осуществления. Это упорство молодого Бонапарта под стенами Тулона, побеждающее тупость и непонимание двух первых главнокомандующих, Карто и Доппе, неосторожность народных представителей, посетивших армию и по легкомыслию выдавших англичанам только что построенную батарею, отсутствие необходимого числа артиллерийских орудий, нехватку артиллеристов и инженеров и тысячу других препятствий. Это героическое упорство Барклая де Толли, «не внушающего доверия войску, ему подвластному, окруженного враждою, язвимого злоречием, но убежденного в самом себе, молча идущего к сокровенной цели и уступающего власть, не успев оправдать себя перед глазами России» (Пушкин), Барклая, «великой заслугой» которого «является то, что он не уступил невежественным требованиям дать сражение» (Маркс, 22, стр. 569), Барклая, «нашедшего в себе гражданское мужество идти против течения и до последней возможности стоять на своем» (Тарле, 40, стр. 61).
Упорство может выражаться в борьбе с природой, с враждебными стихиями. Это упорство Суворова в Альторфе, внезапно оказавшегося перед фактом отсутствия дорог и совершившего «невозможное», - проведшего свою армию через Росштокский хребет по такой тропинке, по которой еще никогда не проходила ни одна армия.
Упорство может выражаться в прямой стойкости в бою, в способности не подчиняться воле противника, невзирая на всю силу его натиска. Это упорство имел в виду Суворов, когда в битве в битве при Требии в ответ на донесение о невозможности дальнейшего сопротивления указал на громадный камень, около которого он лежал и сказал: «Попробуйте сдвинуть этот камень. Не можете? Так же невозможно отступление» (32, стр. 285). Сам Суворов такой стойкостью обладал в величайшей степени, и это было в полной мере признано талантливейшим из его противников, Моро, ответившим на вопрос о поведении Суворова в сражении при Нови: «Что же можно сказать о генерале, который обладает стойкостью выше человеческой, который погибает сам и уложит свою армию до последнего солдата, прежде чем отступит на один шаг?» (32, стр. 300). Такого рода упорство позволило русскому фельдмаршалу Салтыкову выдержать первую половину битвы при Куперсдорфе, устоять перед энергичным натиском прусской армии, перенести почти полное уничтожение своего левого фланга, не смутиться перед таким оборотом дела, который уже дал повод Фридриху легкомысленно возвестить о своей победе, и дождаться момента, когда он смог осуществить настолько потрясающий разгром армии Фридриха, что самое существование Пруссии было поставлено под угрозу (17). Такого рода упорство проявил Наполеон при Моренго, когда после целого дня сражения, после того как противник предупредил его в нападении, захватил его внезапно, фактически разбил его войска и теснил их со всех сторон, он сумел не признать себя побежденным, дождаться прихода колонны Дезэ, снова начать битву и вырвать победу у противника. Такого рода упорство проявил Веллингтон при Ватерлоо, за целый день отчаянных атак со стороны французов не отступивший ни на шаг и дождавшийся к вечеру подхода Блюхера и решающей победы. Величайшим примером такого рода упорства является поведение Кутузова, Багратиона и всей русской армии в день Бородина.
Упорство, наконец, может выражаться в настойчивом стремлении реализовать определенный план активных действий, стремлении, не останавливающемся перед неудачами предшествующих попыток. В 1794 г. Самбрская армия революционной Франции пять раз пыталась перейти Самбру у Шарлеруа и пять раз подряд была отброшена. Комитет Общественного Спасения предписал сосредоточить усилия и для этой цели объединил две армии в одну, Самбро-Маасскую, под командованием генерала Журдана. Журдан без промедления пытается перейти реку в шестой раз. Ему это удается, но, будучи скоро атакован превосходными силами противника, он вынужден снова вернуться на другой берег. Комиссары тотчас же настаивают на возобновлении операции. Журдан предпринимает ее в седьмой раз и теперь с полным успехом: французы закрепляются на другом берегу и выигрывают там сражение у Флейрюса (59, т.II стр. 33). Замечательным примером такого упорства в многократном возобновлении атак, долгое время не удающихся, является сражение при Нови, одна из самых блестящих побед Суворова. Этого же рода упорство имел в виду Суворов в своей речи на военном совете перед штурмом Измаила: «Два раза русские подходили к Измаилу и два раза отступали; теперь в третий раз, остается нам только взять город, либо умереть... Я решился овладеть крепостью, либо погибнуть под ее стенами» (32, стр. 160-161).
9
Итак, природа войны предъявляет к полководцу два прямо противоположных требования: с одной стороны, она требует большой гибкости в изменении однажды принятых планов, с другой стороны, великого упорства и твердости в отстаивании этих самых планов.
Какова психологическая природа этого конфликта противоположных требований?
Напрашивается, прежде всего, такой ответ: гибким должен быть ум полководца, твердой - его воля.
Доля истины в этом ответе, несомненно, есть. Упорство полководца никогда не должно иметь свой источник в недостаточной подвижности его ума, в косности мысли. Хороший полководец всегда видит, наряду с принятым им планом действий, возможность целого ряда других способов решения задачи. Бывают люди, ум которых настолько подчиняется однажды принятой ими руководящей идее, что не способен даже понять другого хода мысли, противоречащего этой идее или никак с ней не связанного. Такое свойство ума не всегда является недостатком. В некоторых сферах деятельности (например, в работе изобретателя) такие умы могут оказаться очень сильными, но к роли военачальника люди с таким складом ума мало пригодны. Еще хуже, если ум скован не собственной идеей, а определенными шаблонами мысли и действия. В первом случае ум, не взирая на узость и малую подвижность его, может быть творческим и глубоким, во втором случае имеет место подлинная косность и слабость ума. Полководцы с таким инертным умом, находящимся во власти мертвых шаблонов, заведомо обречены на неудачи. Среди прусских военачальников можно найти ряд лиц, дающих яркие примеры последнего типа умов. Результатом их деятельности в 1806 году явился военный разгром Пруссии, единственный в своем роде по быстроте и радикальности. В начале кампании мы видим со стороны прусских военачальников примеры чего-то похожего на упорство, но это никак не подлинное упорство воли; скорее всего это упорство косной мысли, не способной понять происходящего и соответственно перестроить свой план действия. Самое сражение под Иеной есть пример бесцельного и, я бы сказал, безвольного упорства, реализующего некоторый намеченный шаблон действий. «В 1806 году под Иеной, - пишет Клаузевиц, - принц Гогенлоэ принял с 35 000 человек сражение против 60 000 или 70 000 человек Бонапарта и проиграл его, но так проиграл, что эти 35 000 были, как бы, совершенно разгромлены; тогда генерал Рюель попытался возобновить сражение с 12 000 человек; последствием этого был мгновенный разгром и этих 12 000» (14, т. I, стр. 234).
Упорное стремление держаться принятого плана не должно, также происходить от малой способности к сочинению планов. Человек, которому с великим трудом удается сочинить один хороший план, естественно, будет стремиться во чтобы то ни стало держаться этого плана и не потому, что это план самый лучший, а просто потому, что он уже есть, а всякий другой надо еще сочинять. Большое мастерство в составлении планов - необходимая предпосылка гибкого отношения к своим планам.
Таким образом, справедливо, что ум полководца должен быть максимально гибким в деле планирования. Бесспорно то, что хороший полководец не остановится перед изменением плана из-за отсутствия к этому интеллектуальных возможностей. Столь же бесспорно и то, что возможность держаться принятого плана, невзирая ни на какие препятствия, предполагает сильный характер и непреклонную волю. Упорство, о котором у нас идет речь, является, конечно, волевым качеством. Но все же формула: гибкость должна быть свойством ума, а упорство - свойством воли - сильно упрощает и схематизирует дело, как и всякое положение, исходящее из противопоставления ума и воли как различных и как бы даже независимых друг от друга функций.
Упорство, руководимое не соображением ума, а другими мотивами: самолюбием, чрезмерной уверенностью в себе, отсутствием мужества, необходимого для того, чтобы признать свою ошибку, - это уже не упорство, а упрямство. Черта для полководца в высокой мере опасная. «Ослепленное упрямство» наполеона в 1812 и 1813 гг., отмеченное Энгельсом, дает пример упорства, вступающего в конфликт с соображениями ума. И, замечательно, что такое неумное упорство разрушает ту самую волю, которая на первый взгляд, представляется его источником. Наполеон, в течение многих лет дававший образцы решимости, в 1812 году, каждый раз, как требуется принять ответственное решение (Вильна, Витебск, Смоленск, Москва), ведет себя как человек безвольный и нерешительный: долго колеблется, теряя на это драгоценное время, многократно меняет свои решения - и не потому, что меняется обстановка, а только потому, что сам не уверен в их справедливости, - обнаруживает то необычайную для него податливость к чужим советам, то упрямое желание, во что бы то ни стало поставить на своем.
Упорство, не имеющее своего источника в соображениях ума, это не то упорство, которое нужно полководцу.
Строго говоря, противоположные требования гибкости и упорства относятся к уму, и к воле. Разрешение психологического конфликта между этими противоположными требованиями должно, как мне кажется, идти в следующем направлении. Упорство выражается в том, что план отстаивается и проводится в жизнь, как бы это ни было трудно, до тех пор, пока он является наилучшим из возможных. Требование упорства запрещает отказываться от плана только потому, что он трудно выполним. Величие Суворова, прежде всего, и выражалось в том, что он делал то, что другие считали не только трудным, но даже невозможным. Гибкость же выражается в том, что план изменяется и даже заменяется другим, как только обнаруживается, что он не является лучшим из возможных, что в данной обстановке другой план лучше ведет к цели. Требование гибкости запрещает держаться плана только потому, что он однажды принят. Требование гибкости отвергает очень простой, но противоречащий природе войны рецепт, выдвинутый создателем немецкой военной доктрины фельдмаршалом Мольтке: «Последовательное осуществление одной и той же мысли, хоть сколько-нибудь отвечающей данной обстановке, скорее приведет к цели, чем постоянное составление новых планов» (26, стр. 43). Подлинно великие полководцы стремились найти решение, наилучше соответствующее обстановке, а не довольствовались, в интересах сохранения «последовательности», тем, которое только «сколько-нибудь» ей соответствует.
10
«Управлять - значит предвидеть», говорит старинное изречение.
Предвидеть - значит сквозь сумрак неизвестности и текучки обстановки разглядеть основной смысл совершающихся событий, уловить их главную тенденцию и, исходя из этого, понять, «куда они идут». Предвидение - результат глубокого проникновения в обстановку и постижение «главного» в ней, решающего, того, что определяет ход событий.
Все большие полководцы в той или иной мере обладали способностью предвидения, но у некоторых она достигала такой силы, что составляла как бы основную, самую характерную черту их военного дарования. Таковы, например, в древности - Фемистокл, в XIX веке - Кутузов.
«Фемистокл после самого краткого размышления был величайшим судьей данного положения дел и лучше всех угадывал события отдаленного будущего» (Фукидит, I, 138, цит. по 35, стр. 356).
«В поражении персов при Марафоне прочие афиняне видели несомненный конец войны. Фемистокл же - начало еще более напряженной борьбы. Он сам постоянно готовился к ней ради спасенья всей Эллады, и умело заставлял государство упражняться в военном деле, предвидя грядущие события даже задолго до их наступления» (Плутарх, 35, стр. 31).
Величайший акт предвиденья Фемистокла - мысль о том, что судьба войны с персами будет решаться на море, мысль гениально верная, но далеко не сразу понятая его согражданами. «Фемистокл первый осмелился сказать, что необходимо заняться морским делом, и сам немедленно положил этому начало. Больше всего Фемистокл обращал внимание на флот, как мне кажется, потому, что находил для персидского войска нападение на Афины более доступным с моря, нежели с суши» (Фукидит, I, 93, 4 и 7, цит. по 35, стр. 357).
Военная карьера Наполеона началась с того, что случайное обстоятельство дало его ближайшим начальникам чрезвычайно эффективное доказательство замечательной способности предвиденья у автора плана взятия Тулона. После падения крепости в руки французского командования попали протоколы военного совета противника, происходящего после взятия французами форта Малый Гибралтар. Дютомье, главнокомандующий французской армией, сравнил их с протоколами французского военного совета, имевшего место два месяца назад, того военного совета, на котором Бонапарт предложил свой план, и нашел, что Наполеон все предвидел заранее. Что именно?
Во-первых, в плане Бонапарта утверждалось, что батареи Эгильет и Балагье, взятию которых он придавал решающее значение, «смогут обстреливать бомбами, гранатами и ядрами всю площадь большого и малого рейдов». Французский начальник инженеров, кстати сказать, не разделял этих надежд. В английском протоколе по этому вопросу сказано: «На запрос совета у артиллерийских и инженерных офицеров, имеется ли на большом и малом рейдах хоть один такой пункт, где могла бы стать эскадра, не подвергая себя опасности от бомб и ядер с батарей Эгильет и Балагье, - эти офицеры ответили, что не имеется».
Что же этим доказывается? Прежде всего, то, что Наполеон был знающим артиллеристом, выделяясь в этом отношении среди окружающего начальствующего состава, и мог произвести хороший расчет. Кроме того, это доказывает, что он совершенно правильно увидал «ключ позиции», нашел решающую точку, проявил то, что Суворов называл «глазомером». В этом вопросе точность предвидения Бонапарта определялась, следовательно, высотой его технических познаний и умением найти пункт приложения этих познаний.
Во-вторых, он правильно предсказал, что в случае необходимости по только что указанной причине увести флот с рейда противник сочтет наиболее выгодным для себя очистить и город, предав огню все, чего нельзя захватить с собой. Именно это и было постановлено на военном совете англичан и затем проведено ими в жизнь. Здесь Бонапарт обнаруживает способность предугадать действия противника, произвести расчет «за него», что предполагает: 1) умение рассчитывать все возможные для противника комбинации и 2) способность произвести выбор «за противника», т.е. став на его точку зрения (29, стр. 6 и 15 и 51, зап. 1-6/IX 1815 г.).
Этот сравнительно элементарный, но яркий случай точного предсказания хода событий, вернее сказать, тех последствий, которые должны повлечь за собой определенное мероприятие (взятие батарей Эгильет и Балагье), интересен тем, что дает возможность заглянуть в лабораторию предвидения, подойти к анализу этого сложного процесса.
Вырисовываются два пути, ведущих к успешному предвиденью.
Во-первых, расчет, предполагающий большой запас знаний и уменье найти ту главную, решающую точку, отправляясь от которой этот расчет производится. Надо уметь рассчитывать и знать, что рассчитывать.
Во-вторых, вчувствование в противника, способность становиться на его точку зрения, рассуждать и решать за него.
Эту последнюю способность в полководце особенно высоко ценил Наполеон. В своей истории походов Тюрення он рассказывает следующий случай, относящийся к 1654 году. Однажды Тюреннь в сопровождении 1 500 всадников так близко подъехал к линиям противника, что по нему начали стрелять и убили несколько человек. «Это заставило бывших с ним заметить, что он подвергается опасности. Тюреннь ответил: «Да, это было бы неосторожно, если бы я ехал перед квартирою Канде; но мне нужно хорошо обозреть позицию, а я довольно знаю испанскую расторопность: прежде, нежели уведомят эрцгерцога, прежде, нежели он известит Канде и соберет свой совет, я уже возвращусь в свой лагерь». Приведя эти слова, Наполеон замечает: «Вот божественная часть искусства» (28, стр. 94-95).
Изумительная точность расчета и «чисто демоническая способность заглянуть в душу противника, разгадать его духовный склад и намерения» (Драгомиров, 9, стр. 328) составляли основу наполеоновского предвиденья, но вообще это не единственные источники предвиденья. Случаи наиболее глубокого и далеко идущего предвиденья нельзя целиком объяснить из этих источников.
Французский император в течение своей блистательной военной карьеры всегда был много дальновиднее своих противников. Так, обстояло дело до 1812 года. Здесь роли переменились. Кутузов, крупнейший из полководцев, с которыми Наполеону когда-либо приходилось сталкиваться на театре войны, оказался в этом отношении много сильнее своего знаменитого противника. Предвиденье Кутузова занимает не последнее место в той группе утесов, о которую разбился военный гений Наполеона2.
Свою редкую способность разгадать намерения врага и предугадать ход событий Кутузов не раз показывал и раньше, но лишь в Отечественную войну 1812 года эта сторона его гения развернулась в полной мере.
С того момента, как он стал во главе армии, Кутузов понимал глубокий смысл совершающихся событий, видел все предстоящие трудности, но еще яснее видел за ними неизбежную гибель наполеоновского нашествия и победоносный конец войны. В верхах армии и в окружении царя он один понимал, куда идут события. Он был одинок в своем предвидении, но, благодаря этому предвиденью, «он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона» (41, т. III, ч. 3, гл. III), в нем, в этом предвидении, он мог почерпнуть силы для принятия на себя страшной ответственности - отдать Москву без боя.
Уже в Цареве-Займище, после смотра армии, он говорит о французской армии, в то время победоносно наступающей: «И французы тоже будут. Верь моему слову ... будут у меня лошадиное мясо есть» (41, т. III, ч. 2, гл. XVI).
Существует мнение, что Кутузов дал Бородинское сражение против воли, лишь повинуясь желанию армии и всей страны. Так понимал дело Наполеон: «Новый главнокомандующий, убежденный в том, что для сохранения его популярности в армии и в народе нельзя допустить нас в Москву, не дав сражения, решился принять его ...» (53, т. IV стр. 113). Так же писал об этом и Клаузевиц: «Кутузов, наверное, не дал бы Бородинского сражения, в котором, по-видимому, не ожидал одержать победу, если бы голоса двора, армии и всей России не принудили к тому. Надо полагать, что он смотрел на это сражение, как неизбежное зло» (16, стр. 90)3.
Это мнение психологически неправдоподобно.
Во-первых, в течение всей войны 1812 г. Кутузов проявлял исключительную твердость и всегда делал только то, что находил нужным, не боясь в своих решениях оставаться одиноким и непонятным, не боясь брать на себя одного всю тяжесть ответственности. «Кутузов, - пишет Тарле, - редко противоречил на словах, но еще реже повиновался на деле чужим советам и убеждениям» (40,стр. 228). Трудно предположить, чтобы Кутузов изменил себе в этом важнейшем для исхода войны решении, тем более, что давление на него в этот момент было несравненно меньшим, чем бывало впоследствии.
Во-вторых, имеются прямые свидетельства о том, что, готовясь к Бородинскому сражению, Кутузов с полной ясностью предвидел и победоносный для русской армии исход его, и что именно не даст возможности немедленно использовать плоды этой ожидаемой им победы. В записках одного из участников войны мы читаем: «Князь Кутузов, объезжая ряды и видя бодрость на лицах русских воинов, готовых умереть за отечество до последнего, говорят, сказал окружающим: «Французы переломают над нами свои зубы, но жаль, что, разбивши их, нам нечем будет доколачивать» (13, стр. 5).
В-третьих, все поведение Кутузова перед и во время сражения говорит о том, что он придавал ему исключительное значение и сделал все возможное, чтобы сконцентрировать к этому моменту все материальные и напрячь до крайнего предела все моральные силы армии. Кутузов давал Бородинское сражение как сражение в полном смысле генеральное, решающее. Так не дают сражений, на которые смотрят, как на ненужные и бесполезные.
Великая сила кутузовского прозрения сказалась здесь, во-первых, в том, он увидел тот момент, когда можно было дать решающее сражение с уверенностью в победе, а во-вторых, в том, что он понял особый характер бородинской победы, понял, что это - победа «с отсроченным результатом». Поэтому его не смутило отсутствие формальных признаков победоносного окончания сражения (отступление русских войск после Бородина). Сквозь внешний ход событий, представлявшийся неблагоприятным и угрожающим, он увидел их внутренний смысл, заключающийся в том, что под Бородином он одержал полную и решительную победу над Наполеоном.
Толстой сумел лучше, чем кто-либо, разгадать Кутузова и разрушить легенду о том, что последний принимал сражение у Бородина против воли и, не ожидая одержать победу.
«Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение - победа» (41, т. IV, ч. 4, гл. V).
И в самые страшные моменты кампании Кутузов не терялся, потому, что видел, куда идут события.
Русская армия оставляет Москву и выходит на Рязанскую дорогу. «Кутузов за заставой сидел на дрожках, погруженный в глубокую думу. Полковник Толь подъезжает к русскому полководцу и докладывает, что французы вошли в Москву. «Слава богу, - отвечает Кутузов, - это последнее их торжество» (С.И. Глинка, Записки о 12-м годе, 13, стр. 31).
После оставления Москвы «вечером в деревне Успе он сидел и пил чай, окруженный крестьянами, и когда они с ужасом показали ему на зарево пылающей Москвы, Кутузов, ударив себя по шапке, сказал: «Жалко, это правда, но подождите, я ему голову проломаю» (Записки Голицина, цит. по 40, стр. 147).
Не любивший и не понимавший Кутузова Клаузевиц не мог все же не заметить эту сторону кутузовского гения: «Он видел, - пишет Клаузевиц, - что успех кампании будет, во всяком случае, колоссальный; с глубокой проницательностью предугадывал он полное уничтожение противника» (16, стр. 150).
Величие кутузовского предвиденья выступает особенно ярко при сопоставлении с Барклаем. О последнем Клаузевиц рассказывает следующее: «Генерал Барклай... в начале октября, т.е. приблизительно за две недели до отступления французов, сказал автору и нескольким офицерам, явившимся к нему по случаю нового назначения: «Благодарите бога, господа, что вас отсюда отзывают, ведь из всей этой истории никогда ничего путного не выйдет» (16, стр.133-134). Так расценивал ситуацию не кто-нибудь из свиты Александра, т.е. какое-нибудь лицо, далекое от ведения войны, а крупный полководец, умный, «полный здравого смысла» (Маркс, 22, стр. 570) Барклай, первый автор замечательного плана кампании 1812 г. Чтобы понять в этот момент внутренний смысл событий и предвидеть конечный исход их, простого ума и здравого смысла было недостаточно.
Сила и глубина предвиденья Кутузова лежат в основе того замечательного единства цели и действия, которое отличает всю деятельность русского полководца в 1812 г. и стоит в таком контрасте с внутренними метаниями (Вильна, Витебск, Смоленск, Москва) и бесперспективностью действий Наполеона во время той же войны. «...Трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно и постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель более достойную и более совпадающую с волей всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 12-м году» (41,t.IV, ч.4, гл.V).
В чем же источник совершенно необычайного предвиденья Кутузова? «Каким образом тогда это старый человек, один в противность мнению всех, мог угадать так верно значение народного смысла событий, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?»
На этот вопрос Толстой отвечает так: «Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его» (41, т. IV, ч. 4, гл. V).
Слово «чувство» Толстой употребляет здесь не в каком-либо переносном, а в самом прямом значении, разумея под ним некоторое эмоциональное переживание. В подтверждении этого можно было бы привести целый ряд мест из «Войны и мира». Укажу хотя бы на одно из них: «А главное», думал князь Андрей, «почему веришь ему, это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это, то, что голос его дрожал, когда он сказал: «до чего довели!», и что он захлипал, говоря о том, что он «заставит их есть лошадиное мясо». На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие (41, т.III, ч. 2, гл. XVI).
Позиция Толстого в вопросе о предвиденье на войне - не та позиция, которую он стремится доказать в рассуждениях, а та, которую он показывает, как художник, - следующая: предвиденье на войне не может быть делом более или менее механического расчета, не может быть извлечено из некоторой отвлеченной «теории и науки»; оно есть, прежде всего, дело чувства и доступно лишь тому полководцу, который живет одним чувством с армией и народом; в этом источник мудрости настоящего большого полководца. Воплощением этой идее и является образ Кутузова.
Итак, третий источник предвиденья полководца - эмоциональный. Это - единство чувств полководца и армии, полководца и всего народа. Исход войны решает, в конечном счете, дух народа и армии. И, если полководец живет одними чувствами с народом и армией - чувствами любви к родине, самопожертвования, ненависти к врагу, готовности бороться до конца, - он может знать то, что скрыто от «постороннего», прежде всего, реальную силу войск, которая не определяется простым арифметическим подсчетом. Такое предвиденье возможно у крупных полководцев, стоящих во главе народных армий, ведущих справедливую, народную войну. Одним из таких полководцев и был Кутузов.
Конечно, не из одного только эмоционального источника питалось предвиденье Кутузова. Велика была также роль его огромного и необычайно тонкого ума. Недаром Суворов говорил о нем: «Хитер, хитер! Умен, умен! Никто его не обманет» (цит. по 40, стр. 116). Двумя другими источниками предвиденья - расчетом и способностью «проникать в душу противника» - он владел в совершенстве, едва ли уступая в этом отношении Наполеону. Все эти условия в целом и создали его исключительный гений предвиденья.
Три указанные мной источника предвиденья не представляют, конечно, всех возможных его источников. Указание на них - только начало психологического анализа военного предвиденья, а никак не конечный результат его. Моей целью было поставить вопрос и наметить первые подступы к его изучению. Дальнейшее - задача специального исследования.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1. Продолжение. Начало в Вестнике АВН № 3(20) и 4(21) за 2007 год.
2. О том, что Наполеону в 1812 году отказала его «демоническая способность», я уже говорил выше.
3. Гений Кутузова остался вообще не понятым Клаузевицем. Последний, по-видимому, сам чувствовал это и сопроводил свою оценку Кутузова таким замечанием: «Однако автор недостаточно близко стоял к этому полководцу, чтобы с полной убежденностью говорить о его личной деятельности» (16, стр. 89).
